Во имя жизни (Из записок военного врача) - Страница 16

Ни годы, ни обстоятельства не сотрут эту первую волнующую встречу с Николаем Нилычем Бурденко в августе сорок первого года.

Интенданты

Жизнь ежедневно выдвигала новые задачи, угрожая захлестнуть потоком «первоочередных» и «неотложных» дел. Раненые поступали скачками: то придут на станцию один за другим семь-восемь эшелонов под разгрузку, то почти одновременно вдруг примчат пять поездов под погрузку. Принимай, осматривай, корми, оперируй, распределяй по госпиталям, других готовь к отправке. Только успевай, поворачивайся. Но и поворачиваться надо было с толком. Безотказная работа медицинского персонала, огромное напряжение человеческих сил требовали разумной организации и четкого ритма Подстегивая себя, мы сводили к минимуму часы отдыха, ели на ходу, всегда куда-то бежали… Жизнь требовала: ежедневно накормить до четырех-пяти тысяч раненых, разгрузить, перенести на руках сотни, а то и тысячи, прооперировать многие десятки и сотни, всех обеспечить покоем, уходом, питанием.

Санитарки и дружинницы обходили с огромными корзинами ряды стоящих, лежащих и прогуливающихся раненых. Они выдавали чудовищной величины бутерброды с маслом, сыром, колбасой, икрой; выдавали, опять набивали доверху корзины, снова шли кормить, снова наполняли, и так это шествие продолжалось с утра до вечера, с вечера до утра. Мы не могли усадить всех за столы и накормить. Помогли найти выход сами раненые. Старшина стрелковой роты, бывалый хозяйственник, обратился как-то ко мне:

— Вы к нехватке продуктов подойдите, так сказать, с точки зрения материальной и идейной, тогда вам сразу все станет ясно. У вас учета питания нет? Нет! Значит, питание бесконтрольно? Бесконтрольно! Продукт вкусный? Вкусный! И дают, сколько влезет, — как же от него отказаться? На фронте ведь икорки и сырку не увидишь. Так пища, сами знаете, какая: щи, каша, сало, концентрат всякий. Вот и покумекайте, как порядок навести, чтобы и люди были сыты и продуктом зря не бросаться.

К вечеру того же дня наш «треугольник» разработал несложную систему выдачи продуктов раненым. Как только машина или поезд раскрывали двери, каждому раненому вручался талон на трехразовое питание. Система эта, далекая от идеала, на первых порах нам крепко помогла. Если бы еще наладить приготовление горячей пищи и усадить всех раненых за столы, стало бы совсем хорошо.

Как и в каждом деле, здесь были свои энтузиасты, а среди них прежде всего вы делилась Леночка Ильина, живая, нетерпеливая толстушка; она принадлежала к разряду неуемных людей, наделенных повышенным чувством ответственности. Веселая стремительная и требовательная, она постоянно задирала моих помощников по продовольственной части. Не находя себе покоя ни днем, ни ночью, чтобы успеть на славу накормить раненых никак не позднее, чем через десять минут после их прибытия в отделение, она то и дело носилась со склада на пищеблок, по дороге влетая в штаб, теребя писаря, требуя дополнительной накладной на усиленное питание ослабленным. Дружинницы, с которыми она работала у себя на пищеблоке, побаивались Леночки, и самые бедовые раненые тотчас смолкали, когда она, ловко балансируя, разносила огромного размера поднос с пищей. Ее усилиями мы создали первую столовую.

На главном складе, куда я прошел из столовой, среднего роста пожилой интендант 2-го ранга вежливо, но настойчиво говорил с начальником склада:

— Прошу вас это сделать. В двенадцать ноль-ноль доложите об исполнении.

Неторопливо повернувшись и заметив меня, он козырнул.

— Помощник по материально-техническому снабжению госпиталя, — доложил он. — Прибыл в ваше распоряжение. Степашкин Иван Андреевич.

— Почему не доложили о прибытии сразу?

— Прибыл в два часа ночи, не хотел вас тревожить.

— Что ж, давайте обойдем хозяйство.

— Я уже обошел, — спокойно закуривая папиросу, ответил он.

Ему было на первый взгляд лет пятьдесят пять — пятьдесят восемь; уже самый факт пребывания его на фронте был своего рода подвигом. И все же Степашкин поначалу мне совсем не понравился.

«Ну, куда тут старикану справиться с такой махиной, как наш госпиталь! — думал я. Ему на покой давно пора!» Недружелюбно рассматривал я нового своего помощника, когда, подчиняясь его неторопливой походке, шел рядом с ним.

Немало крови испортил мне поначалу Степашкин своей неторопливостью: что бы ни случилось, мне не довелось ни разу увидеть, чтобы он ускорил шаг, или услышать, как он повысил голос.

И если Савинову особую нарядность придавали белоснежный воротничок и шпоры, то Степашин казался чуть ли не элегантным благодаря всегда белоснежным, туго накрахмаленным манжетам, выглядывавшим из-под рукава кителя. Одевался он удивительно опрятно и брился чуть ли не два раза в день.

Как-то само собой получилось, что при нем умолкали самые развязные рассказчики анекдотов. Обедающие невольно снимали при нем локти со стола. Начав службу еще в дореволюционной русской армии, он в сорок лет не поленился засесть за учебники и окончил военно-хозяйственную академию, чем очень гордился.

Обходя отделения, Степашкин проверял выдаваемую там пищу с тарелки, подготовленной для раненого.

— Повар, он фокусник, — хитро прищуривая глаза, говорил Степашкин. — Самую последнюю похлебку так разукрасит при пробе, что вам и невдомек будет, почему на него жалуются. Все их фокусы я знаю. Зачерпнет черпаком по дну, потом по верху — и, пожалуйте, проба готова.

Не раз он заставлял краснеть старшего повара и его помощников, вызвав их в палаты к раненым. Весьма тактично он забрал все хозяйственные дела в свои руки, постепенно разгрузив от них меня и Савинова.