Во имя жизни (Из записок военного врача) - Страница 40


К оглавлению

40

Я промолчал, хотя мне было известно, как широко он угощает своих дружков из управления, сколько продовольственных посылок он успел отправить своей семье в Ташкент, знал я и о том, что так называемая закрытая столовая для местного командования обеспечивается сверх нормы.

— Помилуйте! — воскликнул я. — При чем здесь скамья подсудимых? У вас есть ежедневная и немалая экономия продуктов — ведь тяжелораненые и послеоперационные, кроме глотка воды, в рот ничего не берут!

Он встал. Некоторое время молчал. Размеренным, точным движением отправил в рот очередную порцию шоколада и негромко сказал:

— Я попытаюсь выяснить в интендантстве.

— Полагаю, тут и выяснять нечего. Разрешите, я вместо вас выясню, — и, не дождавшись ответа, тут же позвонил главному интенданту фронта. Коротко изложив ему обстоятельства, попросил разрешения на использование выписанных, но неизрасходованных пайков для питания хирургических бригад, работающих в ночных сменах.

И нарочно громко переспросил: «Писать вам нет надобности? Оформлять актами с ссылкой на устное разрешение? Благодарю! Понял».

Вы, может быть, так оформляете в своем госпитале, а у меня другие порядки! — закусил удила вельможа. — Повторяю, пока у меня не будет письменного указания, расходовать государственные продукты никому не позволю! Я тоже «ученый»!

Что-то все-таки его проняло. С поразительной жадностью он выпил, не отрываясь, стакан воды и вставил в замысловатой формы мундштук папироску, извлеченную из палехской шкатулки.

— Курите! — предложил он мне.

— Курю только собственной набивки. Перейдем к делу! — говорю я. — Не столь давно к вам обращался врач с просьбой отпустить его на трое суток повидаться с семьей. Вы категорически отказали, ссылаясь на запрещение отпусков. Отпуск отпущу рознь. Врач хотел повидаться с семьей, которую едва разыскал. Он непрерывно в течение года с лишним проработал на передовой, был ранен и лечился, не выезжая за пределы своей армии. Врач-труженик, прекрасный работник! Всем это известно!

— Он у меня работает всего два месяца. Пусть себя проявит, покажет мне, каков он есть на самом деле! Проявит себя в общественной, политической и научной работе.

— И в общественной? — переспросил я.

— А как же иначе?

— И в политической?

— Совершенно верно!

— И в научной?

— Не могу понять, почему вас это так удивляет? Должен же он заслужить себе отпуск! Этак все разъедутся, а мне за них отдуваться!

Я едва сдерживал себя:

— По вас не видно, чтобы вы здесь за всех отдувались.

— Вы не смотрите, что у меня такой вид. Я очень больной человек, — отвечал он без малейшего смущения. — У меня стенокардия и радикулит.

Попыхивая папироской, он безмятежно смотрит на меня. От него повеяло такой непробиваемой твердолобостью, что мне вдруг захотелось выйти на свежий воздух.

В мирное время «образцовый» служака, в советско-финскую войну он очень ловко сумел вместо себя послать на фронт своего товарища из гарнизона. Когда началась Отечественная война, по дороге на фронт он «заболел» аппендицитом и через приятеля из управления кадров вернулся в родной город на Волге. Война снова вымела его из города на фронт. Выехал. Но… опять какая-то неведомая сила вернула его к тиши тылового города. Только осенью 1941 года отбыл он на фронт.

— Не можете ли вы кратко рассказать, — спрашиваю я его, — что вы сделали, чтобы улучшить работу?

Недовольно выпятив нижнюю губу, он ответил фразой, которую я до сих пор не могу забыть.

— Служил! Этим все сказано. Не воровал, не обманывал! Разве недостаточно?

— Теперь послушайте меня. Сомневаюсь, чтобы вам кто-нибудь и когда-нибудь говорил то, что скажу я. Может быть, это пойдет вам на пользу. Вы считаете себя морально устойчивым, а завели гаремчик из трех сожительниц. Не спорьте, знаю, могу по фамилиям назвать. Одной из них вы ухитрились лично сделать аборт. Не отрицайте! Могу указать день, число и месяц! Пользуясь своим служебным положением, вы через приятелей — начальников санитарных поездов — отправили за три месяца пребывания на фронте пять весьма весомых продовольственных посылок. Никакой болезни сердца у вас не было и нет! Не лгите! Вы здоровый человек. Вспомните ваших трех сожительниц. В ночь на двадцать второе августа, когда санитары, надрываясь от работы, несли мимо вашего кабинета раненого, вы, разъяренный, что они осмелились потревожить ваш покой, выскочили в коридор в нижнем белье и набросились на них бранью. Тоже не было? Ах, было! Вы дошли до такой наглости, что умудрились вызывать к себе секретаря партийного бюро для уплаты взноса!

Он сидел, не шелохнувшись.


Были и другие: самодуры и самоуверенные невежды, претендовавшие на руководящее положение. Один из таких горе-руководителей вспоминается мне до сих пор.

— Зажирели!.. Разжалую!.. На фронт отправлю… в окопы!.. — то и дело стращал новый начальник управления госпиталями своих подчиненных.

Он весь был пропитан той военной кастовостью, которая отличала людей, попавших со школьной скамьи на военную службу в старой русской армии. Мысль его не шла дальше готовых формул. Служил он до войны в небольшом госпитале Смоленского гарнизона. По утрам не спеша занимался физической зарядкой, завтракал и отправлялся на службу. Принимал рапорт дежурного, подписывал немудрящие бумажки, заходил в отделения; так проходил день, второй, неделя, месяц. Так шли годы…

Годы приносили сперва «шпалы» на петлицах, потом появился «ромб», в перспективе был второй. Война принесла новые заботы. На его плечи взвалили тяжелый груз управления госпиталями фронта. Нужно было принимать смелые, твердые решения продиктованные быстро меняющейся боевой обстановкой. А он совершенно не был на это способен.

40